Отец Илья и матушка Мария ⇐ Другие темы

[Иван]

Подготовленная к печати книга Татьяны Мельниковой "Таруса – 101-й километр" рассказывает о людях, чьи судьбы связаны с Тарусой. Это не только знаменитые писатели и художники, но и репрессированные, те, кому советские власти по политическим причинам запрещали жить в больших городах. Глава о протоиерее Илье Шмаине, полгода со дня кончины которого исполняется 13 июля, публикуется в журнальном варианте.

"Он долго болел болезнью к смерти и, осознавая это, успел достойно подготовиться к переходу… Он не переставал служить; он не просто служил, он любил служить. Я удивлялся, почти ужасался, когда видел, как он, медленно передвигая ноги, задыхаясь от нехватки кислорода, подходил к алтарю… и начинал читать перед Царскими вратами входные молитвы…

Его проповеди были очень простые. Если их записать, то кто-нибудь из мудрецов мог сказать — слишком просто для серьёзного математика, священника, служившего у Гроба Господня, для человека, объездившего полмира, а я, слушая отца Илью, вспоминал Иоанна Богослова, который перед своей кончиной, когда ослабел так, что почти не мог говорить, с трудом произносил: “Дети, любите друг друга”".

Эти слова прощания, помещённые в местной газете "Крестное знамение", посвятил отцу Илье настоятель тарусского храма Воскресения Христова протоиерей Леонид Гвоздев. И всё-таки я пишу об отце Илье как о живом, в настоящем времени, потому что он и был настоящим. И этот текст он читал и правил при жизни.

Отец Илья и матушка Мария живут в живописном тихом уголке Тарусы — на Воскресенской горке, в крохотном деревянном домике, едва видном среди пышной зелени в глубине двора. Впервые я их увидела 13 августа 2003 года в тарусском храме Воскресения Христова, где отец Илья вместе с молодым священником Андреем Мешакиным служил панихиду по владыке Сурожскому Антонию.

Матушка Мария говорит, что отец Илья перед каждой службой, после Евангелия, после Правил, непременно читает работы владыки, который был большим другом их семьи.

Отец Илья — автор нескольких богословских трудов. Сейчас, несмотря на болезнь, он работает над "Заметками по онтологии Твари" и совершенствует работу "Язык программирования", которой специалисты пользуются давно. Если позволяет здоровье, он подолгу сидит за компьютером — такой современный батюшка. Трудом программиста он всю жизнь кормил семью.

И ещё он пишет песни: на стихи Цветаевой, Ксении Некрасовой, Блока, Пастернака. Положил на музыку вторую главу "Песни Песней" — на языке подлинника. Вся его семья очень музыкальна, часто поёт в храме. Внучка Маша, студентка РГГУ, закончила музыкальное училище, внук Ваня учится в консерватории.

Матушка Мария дала мне почитать редкую книгу "Пока свободою горим" — о молодёжном антисталинском движении конца 1940-х — начала 1950-х годов (Независимое издательство "Пик", 2004). В ней и про отца Илью сказано, как он попал в сталинские лагеря.

В 1946-м ему было 16 лет; он учился в 9-м классе одной из московских школ и посещал вместе с друзьями-одноклассниками кружок Кузьмы — такое прозвище было у Анатолия Ивановича Бахтерева (1928–1968). Он был душой и лидером молодёжной компании.

"Кузьма был без родителей, сирота. Хата. У него, естественно, и собирались, чтобы без взрослых. Разговорчики о литературе, о Раскольниковой старушке и слезинке младенца, о Наполеоне (…) ночи напролёт и до посинения. Юношеское бунтарство, парадоксализм, заумь, крайность мнений — было. Ну — Уитмен. Ну — Ромен Роллан. Ну — Рамакришна. Почему кузьминский шалман считать антисоветской организацией? Притянуто за волосы!" — рассуждал уже в тюрьме Женька Васяев, герой автобиографического романа Евгения Фёдорова "Бунт", глава из которого приведена в книге "Пока свободою горим".

— Это книга о нас, о том, что с нами со всеми случилось, — скажет мне потом отец Илья. — Может быть, это самая серьёзная книга о лагере.

Писатель Евгений Фёдоров — одноклассник отца Ильи, друг на всю жизнь. Каждую субботу, не пропуская ни одной, мальчики не шли, а мчались, летели сломя голову на интеллектуальные сборища в кружок Кузьмы. Им казалось, что "ось мира пронзает эту славную комнату, огненную". Потому что было и страшно интересно, и личность самого Кузьмы притягивала — необычайно яркая, открытая.

— Хотя Кузьма не был ни литературоведом, ни критиком, приходившие на эти встречи поэты читали свои стихи с некоторой опаской, боялись строгой оценки Кузьмы, — вспоминает отец Илья.

Молодые люди были далеки от политики. Философия, литература, религия — вот что их интересовало больше всего.

— Главное для нас было, — продолжает отец Илья, — сохранить свободу мыслей: мы мыслим так, как хотим, а не иначе и не потому, что на нас влияют партия, комсомол, родители, семья…

— Но вы, юные, школьники ещё, в стремлении к свободомыслию опередили время на полвека! — удивляюсь я.

— Может быть… А ведь нас предупреждали, когда в нашу среду попадал кто-нибудь постарше: "Ребята! Так вас же посадят!" И приводили пример Наума Коржавина, которого арестовали в 1947 году, на третьем курсе Литинститута, за стихи "Зависть". Помните?

Можем строчки нанизывать
Посложнее, попроще,
Но никто нас не вызовет
На Сенатскую площадь.

Пусть по мелочи биты вы
Чаще самого частого,
Но не будут выпытывать
Имена соучастников.

Мы не будем увенчаны…
И в кибитках, снегами
Настоящие женщины
Не поедут за нами…

Забегая вперёд, скажу, что Коржавин не встречал, наверное, настоящих женщин: Мария Житомирская, невеста Ильи Шмаина, поехала к нему в лагерь.

Органы госбезопасности давно "пасли" эту молодёжную группу с помощью внедрённого в неё осведомителя Карелина. "Запутавшаяся тёмная личность; сын репрессированных в 37-м году энкавэдэшников; оборотень, провокатор, секретный сотрудник ГБ (сексот с робких 12 лет); осведомитель с блестящей фотографической памятью", — пишет Е. Фёдоров.

Мария Валентиновна рассказала мне, что Карелин преднамеренно организовал три субботних обсуждения — которые потом и надломили судьбы доверчивых ребят — не в доме Кузьмы, а в заросшем парке ("Давайте собираться на природе, тем более — погода хорошая!"). Но за кустами сидел второй агент…

Карелин специально навёл разговор на темы, которых раньше не касались. Например, на постановление ЦК партии о журналах "Звезда" и "Ленинград" 1947 года — оно, конечно, вызвало негодование всех, кто любил настоящую литературу. Со всем юношеским пылом кружок Кузьмы осудил постановление.

В другую субботу шло обсуждение лысенковского погрома биологии. Это был так называемый "поход", бредовый с научной точки зрения, против "вейсманизма-морганизма". Разумеется, кружковцы кляли Лысенко и возмущались его нападками на истинную науку.

А в третью субботу в парке вели разговоры о нелепости раздельного школьного обучения, которое осуждалось как возврат к старым временам. Но ребята даже не подозревали, что были особые постановления ЦК партии по этим вопросам.

Потом все эти темы наряду с другими превратились в пункты обвинения. Было состряпано дело об "антисоветчиках", посмевших восстать против партии — правительства — советской власти…

— Нас посадили в 48-м году, мне было 18, и я учился в экстернате, на механико-математическом факультете МГУ, — рассказывает отец Илья. — Девять месяцев мы были под следствием. А потом Особым совещанием были приговорены к разным срокам. Кузьму взяли из армии, он был обвинён особенно сурово — как лидер антисоветской организации; приговорён к 10 годам ИТЛ —исправительно-трудовых лагерей. А мне, Жене Фёдорову и Виктору Красину дали по 8 лет лагерей.

Феликс Карелин сначала всех выдал, а потом предупредил Кузьму о предстоящем аресте. И сам был арестован в конце января 1949 года, проходил по делу Кузьмы, приговорён ОСО (за двурушничество и измену армии чекистов) к 8 годам ИТЛ (за убийство в лагере получил дополнительный срок). После освобождения был близок к некоторым московским церковным кругам. Всю жизнь до самой смерти делал попытки восстановить отношения с Кузьмой и его товарищами, но безуспешно…

А что же было с юношей Ильёй Шмаиным дальше?

Ну как тут не привести "романтическую" историю поездки Марии Валентиновны Житомирской в лагерь к будущему мужу!

— Мне было 14 лет, когда мы познакомились. И у нас была любовь, абсолютно платоническая. А когда ребят посадили, мне было 15. Я написала Илюше в лагерь письмо. И потом в течение шести лет аккуратно писала, а каждые две недели отправляла посылку: в месяц разрешалось две посылки и одно письмо. У меня хранятся все его письма — такая маленькая пачка. А у него, конечно, всё потерялось, — Мария Валентиновна смеётся. — Весной 53-го, после смерти Сталина, когда стало возможно, я поехала к Илюше на свидание в Вятлаг. Кайский район под Вяткой мы все знали по известной детской книжке "Железный Феликс" — о Дзержинском, как он, бедняга, отбывал там ссылку. Оттуда же поговорка: "Кто в Кае не бывал, тот горя не видал".

Будущий отец Илья пробыл в Вятлаге шесть лет. Работал на лесоповале. Я приехала в главное управление лагеря, обратилась к начальнику с просьбой дать свидание.

— А кем вы приходитесь осуждённому? — спрашивает.

— Женой.

— Какая жена! — возмутился начальник, заглянув в мой паспорт. — Когда его посадили, вам всего 14 лет было! Или около того.

— Ну, невестой.

— А такой категории нет. — И отказал мне в свидании.

Я вышла на крыльцо в полном отчаянии. Проделать зря такое путешествие! Мама с папой дома в обмороке… Села на ступеньки и стала плакать.

И тут произошла до некоторой степени святочная история. Дело в том, что за год до этого Илья прислал к нам в Москву вольнонаёмного техника лесного производства, с которым они где-то по работе общались. Ему надо было быть в Москве по своим делам, а жить негде. Вот он и гостил у нас две недели. Надо сказать, малоприятный был молодой человек. Он влюбился в папину логарифмическую линейку, привезённую ещё в 31-м году из Берлина с какого-то научного конгресса, и очень часто намекал, что хорошо бы иметь такую вещь. Наконец папа не выдержал и подарил ему эту линейку…

И вот прошёл год, сижу я на ступеньках и плачу. Подходит офицер КГБ (я в нём сначала не узнала нашего гостя), здоровается и спрашивает:

— Что вы плачете?

— Вот, свидания не дали…

— Ой, какие пустяки! Вы меня не узнаёте? Давайте вашу бумажку.

Взял моё заявление и через две минуты вышел с подписанным разрешением. И я поехала в ОЛП — отдельный лагерный пункт, где находился Илья. Ехала ночью на паровозе, с гитарой под мышкой, потому что Илья умолял привезти какой-нибудь инструмент, хотел учиться музыке. А в другой руке был чемодан с колбасами и ананасом — о нём особый рассказ.

И прошёл слух, что едет артистка давать концерты. Меня так галантно везли! Похожа ли я была на артистку? Толстая коса, скромное пальто… Высадили меня в глухую ночь. Страшный мужик уголовного вида с тачкой вышел из тьмы навстречу. Оказывается, его послали меня встречать. Илюша уже знал, что я еду, и ждал меня. И всему ОЛПу не терпелось взглянуть, что за невеста едет в такую глухомань. Тут жёны отказываются от своих мужей-арестантов, и вдруг — какая-то невеста…

— Вы идите налегке, а я отвезу чемодан, — сказал мужик.

На дрожащих ногах я последовала за ним. Ночь, ничего не видно, все спят… Наконец добрались до мрачного здания.

— Ничего, ничего, — сказали мне. — Переночуете у пожарников. — И отправили в барак к расконвоированным уголовникам, которые стали пожарниками. Вхожу в барак и вижу десять коек. На девяти сидят разбойничьего вида мужики, а десятая свободна. Я застыла на пороге в замешательстве. А пожарники мне говорят: "Вы не смотрите, что простыни жёлтые, это от кипячения… Они чистые".

И я улеглась. Утром проснулась и вижу: на моей тумбочке стоит стакан чая, рядом кусок хлеба, сахар. Такая забота… Я оделась и пошла к майору, начальнику ОЛПа, получать дополнительное разрешение. Но вместо майора меня встретила его супруга в шёлковом халате с хризантемами, наманикюренная и благоухающая. Двумя пальчиками она взяла мою бумагу и понесла на кухню, там майор подписал.

И я пошла на свидание. Мы не виделись четыре года. Дали мне свидание на два часа, а общались мы с Ильёй сутки. Надзиратели нас просто не трогали. Отвели в комнату рядом с вахтой, где висел густой мат-перемат, заключённые входили-выходили, их обыскивали, пропускали. А мы тихо сидели вдвоём и разговаривали.

— А что было с ананасом? — напомнила я Марии Валентиновне.

— Когда я купила в гастрономе на Смоленской площади в Москве ананас — тогда это была очень дорогая редкость, — мне все говорили: "Ты сумасшедшая! Зачем в лагерь везти ананас?!" А Илья рассказал, что взял этот экзотический фрукт, который многие впервые видели, на работу. И староста барака разделил его на 30 ломтиков — на всех. И они были очень взволнованы…

И ещё Илья рассказал, как однажды его пересылали из одной тюрьмы в другую и посадили в пустой товарный вагон с очень опасным преступником, приговорённым к 25 годам за многократные убийства, — ему уже нечего было терять. И Илья всю ночь читал ему Блока: "Русь", "На поле Куликовом", "Стихи о Прекрасной Даме", стихи, посвящённые матери, и многое другое. Отъявленный рецидивист был совершенно заворожён и просил: "Илюша! Ещё читай! Я таких стихов никогда не слышал…" А утром провожал Илью, как лучшего друга. Поэзия пробудила и подняла в нём человеческое.

Рассказывает отец Илья:

— После смерти Сталина наши родители подали кассационную жалобу. Нас вызвали на переследствие и в 54-м году реабилитировали. Мы вернулись в Москву, и, как говорит мой друг Евгений Борисович Фёдоров, начался самый трудный период жизни.

— Вас никуда не принимали?

— Женю сразу восстановили в университете. А мне сначала всюду были одни отказы. Но в конце концов с трудом зачислили на заочное отделение механико-математического факультета МГУ.

Нам всем, вернувшимся из лагеря, было очень трудно входить в новую жизнь. Я учился и трудился на заводе, на тяжёлой физической работе. И если бы не Маша — а я уже был женат (24 декабря 2004 года у них была золотая свадьба. — Т. М.), — наверное, бросил бы университет.

С родителями жены будущему отцу Илье, к счастью, повезло.

"Двери дома Валентина Константиновича Житомирского, известного учёного и переводчика, на дочери которого, Маше, женат Илья, всегда были распахнуты для бывших зэков", — вспоминает Израиль Мазус, друг отца Ильи по лагерю, осуждённый за участие во Всесоюзной демократической партии (его автобиографическая повесть "Ожидание исповеди" — в книге "Пока свободою горим"). В том же лагере сидел поэт Борис Чичибабин, написавший стихи, посвящённые Израилю Мазусу. А Илья Шмаин положил их на музыку — и получилась песня, которую позже, в 60-е годы, диссиденты распевали на московских кухнях:

Когда враги меня убьют,
Друзья меня зароют…

Отец Илья:

— Между тем продолжалась моя духовная работа. О религии я думал и в лагере. А после него было ощущение, что заключение принесло мне большую пользу, как это ни странно звучит… Ведь раньше я был просто интеллигентный даже не юноша, а подросток. Ещё не сформировался. А теперь почувствовал, что смогу заговорить с любым человеком на улице, в трамвае, где угодно. И мы поймём друг друга, будем беседовать, как близкие люди. То есть у меня изменилось отношение к людям, и они мне становились всё ближе и роднее.

Евангелие я прочитал ещё до ареста, но по-настоящему осмыслил значительно позже. Почва была в основном подготовлена. Тем не менее прошло ещё несколько лет, и в 63-м году я крестился в церкви Иоанна Воина на Якиманке. Моим крёстным был Евгений Борисович Фёдоров. Он пришёл в храм и спросил: "Вот я крещёный, но неверующий. Могу ли быть крёстным отцом?" "Можете, — сказали ему. — Принесите паспорт крестника и 10 рублей".

И крестили меня в Великий Четверг, накануне Пасхи. Понятия о Великом Четверге у меня ещё не было, но мне хотелось на Пасху уже стать членом Церкви. Крещение произвело на меня очень сильное впечатление, и постепенно я стал входить в церковную жизнь, петь в церковном хоре, потом читать псалмы.

Очень на меня повлиял замечательный батюшка — протоиерей Владимир Смирнов (в 30-е годы отбывший ссылку. — Т. М.) в церкви Ильи Обыденного. А потом всей профессиональной, регентской и певческой службе меня обучал отец Николай Ведерников, тоже удивительный священник, композитор, музыкант. Он окончил композиторское отделение Московской консерватории с золотой медалью и одновременно — фортепианное отделение. Был даже членом Союза композиторов. У него есть и духовная музыка ("Литургия", "Всенощная"), и классическая. Их было две звезды в музыкальном мире: Эдисон Денисов и Николай Ведерников. Но он стал священником и обучил всю Москву — всех, поющих в храмах. Сейчас служит в церкви Иоанна Воина.

Матушка Мария:

— Отец Николай Ведерников — родственник владыки Сурожского Антония по скрябинской линии (мать владыки — сестра композитора А. Н. Скрябина). Когда владыка приезжал в Москву, он приходил к отцу Николаю и устраивал тайные беседы для молодёжи. Отец Николай и матушка Нина очень рисковали по тем временам. У них мы и познакомились с владыкой в 1971 году.

Незабываемо было первое впечатление. В коридоре стояли отец Николай и владыка. Отец Николай — очень красивый человек: высокий, синеглазый, с соболиной бородой, — обычно к нему было приковано всеобщее внимание. А тут он показался каким-то маленьким, как ребёнок. А рядом — владыка, который — это потом я поняла — был маленького роста. Но у него был взгляд! В первый момент он смотрел на вас пристально, и вы ощущали, что он вас увидел насквозь, будто рентгеном просветил. Это чувствовали все, мне рассказывали позже очень многие. И потом он как бы этот взгляд гасил и больше уже к нему не возвращался.

Беседы были необыкновенные. Молодёжь с жадностью спрашивала владыку обо всём на свете. Он отвечал, поражая наше воображение тем, что независимо от вопроса приоткрывал существенные черты характера каждого человека — мы-то их всех хорошо знали. Это производило впечатление некоего психологического фокуса.

Для нас эти беседы были выходом в новый мир, соприкосновением с высоким, духовным, божественным. В общем, я могу с уверенностью сказать, что самый значительный человек из тех, кого я знала за мою долгую жизнь, — это владыка Сурожский Антоний.

Отец Илья:

— И я всё больше и больше входил в церковную жизнь. Но когда начался диссиданс (так слегка иронично некоторые интеллигенты называли диссидентское движение в 60-е годы. — Т. М.) и все мои друзья оказались в нём, я старался в этом не участвовать, считая, что людей губят зря, а ничего не меняется. Хотя я и сам подписал несколько писем в защиту невинно осуждённых. Сколько мог, я поворачивал людей к Церкви, видел в этом своё назначение.

С глубоким уважением, почтением и любовью отношусь к Татьяне Михайловне Великановой, сестре нашего зятя, к сожалению, уже ушедшей от нас… Вот она была человеком необыкновенным, несгибаемым. Она не занималась политикой ради политики, а только по необходимости, когда посадили её мужа, когда несправедливость и зло стали вопиющими. Она стала членом Инициативной группы защиты прав человека и организатором и одним из распространителей "Хроники текущих событий". За что была арестована в 1979 году и приговорена к четырём годам лишения свободы и пяти годам ссылки. Но как только была освобождена в 87-м, занялась совершенно другим — стала работать по специальности, преподавать детям математику в средней школе.

Из кружка Кузьмы активную политическую жизнь в 60-х — 70-х годах вёл Виктор Красин. Он был одним из основателей "Хроники". К сожалению, печально известен тем, что, испытывая страх перед суровым наказанием, публично отрёкся от своих убеждений…

— Отец Илья, а почему вы уехали из России?

— Было очень тяжёлое душевное состояние. Казалось, что всё безнадёжно. Когда нам прислали вызов, в семье начались беспокойство и душевный разлом: ехать — не ехать… Это было мучительно и продолжалось несколько лет. Уехали мои родители, что ещё больше всё усугубило.

Матушка Мария уезжать не хотела. Она любила свою работу археолога, была специалистом по Древней Руси. Илья Шмаин мечтал о рукоположении, но в СССР это было очень трудно для человека с высшим образованием, да притом еврея.

Матушка Мария:

— Когда владыка снова посетил Москву, будущий отец Илья, находясь в отъездной лихорадке, стал спрашивать, что он думает об эмиграции. Владыка сначала сказал категорически, что не знает здешней жизни, здешних условий и давать советов в таком серьёзном деле не может. Но потом объяснил — чего мы абсолютно тогда не поняли, — что в эмиграции люди обычно киснут. Он так и сказал: "К сожалению, в основном, киснут". Без почвы, без привычного окружения, без среды. Это мы потом ощутили, когда в 1975-м уехали в Иерусалим…

Что говорить… была и неустроенность, и тоска по России, по друзьям, даже по снегу… Матушка Мария, чтобы поднять настроение у загрустившей семьи, каждый день сочиняла разные смешные истории. Собрать бы их — наверное, весёлая бы книжка получилась. Вскоре Мария Валентиновна стала работать в Археологическом музее Рокфеллера реставратором древностей.

Отец Илья:

— В Иерусалиме мы немедленно связались с греческой церковью, и отец Мелитон, сейчас большое лицо в Элладской Церкви, отслужил для нас службу. Я стал работать программистом, но в свободное время мы часто посещали храмы Греческой Патриархии.

В 1980 году мы с семьёй уехали в Париж, где меня приняли в Богословский институт святого Сергия на заочное отделение. Там я прошёл краткий курс для рукоположения. И меня, опять же в Великий Четверг, рукоположили в дьяконы, а в понедельник Пасхи — в священники.

После рукоположения отец Илья должен был отслужить 50 Литургий, что и исполнил в женском Покровском монастыре Константинопольского Патриархата в маленьком французском городке Бюсси. Вернувшись с семьёй в Иерусалим уже в качестве священника (о. Илья получил долгосрочный канонический отпуск), учился — опять заочно — в Иерусалимской французской библейской школе.

Служил ночью по субботам у Гроба Господня. Но, чтобы кормить семью, продолжал работать программистом в научно-исследовательском институте Вейцмана в городе Реховоте, куда каждый день ездил из Иерусалима на автобусе. С высоких гор спускался в долину. А вечером возвращался и ещё успевал беседовать и заниматься с местной молодёжью. Были случаи, когда, устав до изнеможения, засыпал — головой в тарелке с супом.

О дальнейших событиях узнаём из статьи И. Шульженко "Одиссея, сага, житие отца Илии" (газета "Крестное знамение", ноябрь 2004): "Свой храм они нашли в арабском районе, совершенно загрязнённый… Когда несколько человек пришли с вёдрами и тряпками, то под многими иконами обнаружилась металлическая табличка: “Дар великой княгини Елизаветы Фёдоровны” — как раз тогда она была прославлена; такие же маленькие пометы были на утвари в алтаре… Узнав об их выборе, владыка Диодор (Патриарх Иерусалимской Православной Церкви) спросил, сколько, мол, вас человек. 50, — ответил отец Илья. Владыка всё понял (что их было всего человек 15–20) и протянул ключи от храма со словами: “Пусть вас будет пятьдесят тысяч!..”"

Отец Илья:

— В Иерусалиме я чувствовал себя очень хорошо. Но сатана всегда находит слабое место и за него кусает… У нас начались несчастья с младшей дочерью Таней, которую мы вывезли из России в опасном возрасте — 13 лет. И наша эмиграция, неустроенность, переоценка ценностей стали для неё непосильным испытанием. Мы снова уехали во Францию, надеясь, что дочери станет лучше. А стало ещё хуже…

Редкими проблесками в их жизни были встречи с владыкой, его короткие звонки.

Матушка Мария:

— Были удивительные вещи. Он позвонил мне в день смерти моего отца. Владыка никак не мог об этом знать ни от кого, никакой связи не было… Отец был в Москве, мы — в Иерусалиме, владыка в Лондоне. Он позвонил и сказал: "У вас что-то, мне кажется, плохое случилось?" — "Да, владыка. Сегодня умер мой отец…" Он сказал мне в утешение несколько слов. И ещё однажды позвонил — когда был очень тяжёлый случай с младшей дочерью…

Были и радостные встречи — когда семья приехала в Лондон, старшая дочь Анна выходила замуж за Кирилла и владыка их венчал.

Но вернёмся в Париж, где Шмаины жили 14 лет. Они "нигде больше не ощущали такого глубокого духовного одиночества", хотя отец Илья служил сначала в храме Всемилостливого Спаса в Аньере под Парижем, а с 1990-го по 1997-й — в Успенском храме на русском кладбище Сент-Женевьев де Буа. "Вы не представляете, как это страшно, — говорит матушка Маша, — когда выносится Чаша, а к ней никто не идёт…" (из статьи И. Шульженко).

"…Эмигранты всех трёх волн будут переходить в мир иной под его негромкий, мягкий голос", — писал Израиль Мазус.

— Отец Илья, расскажите, пожалуйста, как вы служили на кладбище. Ведь там похоронены Бунин, Тарковский, — прошу я.

— Андрея Тарковского я хоронил дважды.

— Как это?

— Сначала похоронили в одном, а потом перезахоронили в другом месте — так захотели родственники. Потом по эскизу вдовы Ларисы был изготовлен и установлен памятник с надписью: "Человеку, который видел ангела". С моей точки зрения, памятник безвкусный. Было очень торжественное освящение памятника: съехались епископ Гурий, российский министр иностранных дел Козырев, два министра кинематографии — российский и французский, произносились речи. Ещё Златоуст сказал: "Когда человек умирает, мы говорим, что мы его недолюбили…" Я играл скромную роль и в основном пел.

Ещё я хоронил Нуриева, кинул горсть земли на его гроб. Потом мы служили панихиду. Служил отец Евгений Чапюк, который специально для этого приехал, а я пел, так что играл роль сугубо второстепенную.

На памятнике Нуриеву сделали оригинальное надгробие — роскошную мозаику: всякие стёклышки, драгоценные камушки разные. И не было человека, который бы удержался и не потрогал этот ковёр. И я тоже притронулся однажды…

— У нас бы всё разнесли! — не удержалась я…

Постепенно разговор пошёл о новых преобразованиях и переменах и ожидавших семью поворотах. Я спросила:

— Отец Илья, как вы вернулись в Россию?

— Когда появилась возможность ездить сюда, свой отпуск я всегда проводил в России. Перед окончательным возвращением поехал на большой срок, виделся со Святейшим Патриархом Алексием II, и было решение о принятии меня в Русскую Церковь. В 97-м году мы вернулись, я стал служить в московском храме Петра и Павла на Яузе (Петропавловский переулок, 4), где служу до сих пор. Правда, сейчас в связи с болезнью я вынужден брать долгие отпуска и жить в Тарусе.

Мысль вернуться была давно. Но, к сожалению, мы очень задержались, что роковым образом отразилось на судьбе нашей Тани. Мы её похоронили…

— Видимо, с Тарусой ваша семья связана давно?

— Да. И мы, и наша дочь Аня очень привязаны к Тарусе. Аня выросла здесь, с 1956 года каждое лето жила у бабушки, матери моей жены. Ариадна Сергеевна Эфрон любила нашу Анку, дарила ей разные детские книжки. А мы с Машей приезжали в свои выходные, привозили продукты в громадных рюкзаках — в Тарусе тогда были пустые полки в магазинах. Везли в переполненных электричках, в автобусах — молодые были…

Теперь Анна Ильинична Шмаина-Великанова — известный учёный-религиовед, преподаёт историю религий в РГГУ и богословских высших учебных заведениях, много выступает с лекциями и докладами, пишет.

— И всё-таки после того, как вы объехали почти полсвета, многое испытали и пережили, вас снова притянула к себе Таруса. Круг замкнулся?

— Да. Круг замкнулся, можно сказать. Бывают люди обыкновенные с необычной биографией — и наоборот. Я, наверно, принадлежу к первым.

— Отец Илья, а когда вы в последний раз виделись с владыкой?

— Это было в 96-м году в Лондоне. И он мне сказал: "Что же мы с тобой столько лет знакомы, и всё на “вы”? Говори мне “ты”"… Нам всем его очень недостаёт. И совершенно ясно: всё, что есть самого ценного в русской духовности сейчас, связано с именем владыки Сурожского Антония. Владыка оставил учение, в котором, как сказал Борис Пастернак, есть соединение свободной личности с идеей жизни как жертвы.

В заключение нашей беседы отец Илья сказал:

— Главное, читайте Писание. "Вы искуплены дорогой ценой, не делайтесь рабами человеков". Это первое.

Второе: "Познайте истину, и истина сделает вас свободными".

И, наверное, это тоже можно сказать: "По тому узнают, что вы Мои ученики, если будет у вас любовь между собою".

[Гость]

Сколько дивных людей у Бога!...Ихже молитвами, Господи, помилуй и нас,грешных!